ОВЕН

Здание было очень высоким, и с его крыши всё казалось неправдоподобно маленьким. Маленькими были люди, сновавшие внизу и похожие на пятнышки чернил, маленькими были автомобили, деловито пробегавшие взад-вперёд, угрожая людям, маленьким был весь этот мир внизу, такой ненастоящий и сложный. Здесь, на головокружительной высоте, был только холодный вечерний воздух и медленно, как часовая стрелка, сгущавшаяся тьма. Здесь не было опасностей, кроме опасности внезапно и стремительно соединиться с миром внизу, неосторожно сделав шаг в неверную сторону. Здесь не было переживаний, кроме чувства чистого восторга перед красотой заходящего солнца. Здесь не было движения, кроме движений двух сердец, так часто бившихся невпопад. Здесь был большой мир и большой покой.

И двое, стоявшие здесь, были бесконечно далеки от маленьких людей и маленьких проблем. Внизу они были бы не лучше и не хуже других, но на такой высоте всё словно преображалось. И полёт их, если бы они захотели летать, был бы не падением в бездну, а свободным парением. Не хотели, однако.

Холодало. Весна выдалась поздней. Ледяные потоки воздуха, поднимавшиеся вверх, обдавали их лица. Всё здесь было однозначно, прямо, как прямы были стены здания, как остры были удары ветра. Маленькая женщина стояла у перил, смотрела куда-то вперёд, на темнеющий горизонт. Ей не было холодно в этом лёгком красивом платье, ей вообще редко было холодно. В ней было очень много тепла, даже иногда чересчур, так что обжигало. Конечно, не сейчас и не здесь.

Сейчас она молчала. Ей нравилось вот так вот молчать, не сосредоточенно и задумчиво, а как-то легко, с улыбкой, не глядя ни на что конкретно, может даже прикрыв глаза, и дышать, вдыхать полный грудью неземной здешний воздух. В этом было какое-то изысканное, хотя и мимолётное удовольствие. Хотя обычно была не такая. И даже совсем другая, спокойная, рассудительная и не особенно быстрая на подъём. Так, по крайней мере, казалось ему, а он привык доверять своим впечатлениям.

Он смотрел на неё. Смотрел издали, осторожно, словно боясь вспугнуть. Собственно, здесь почти не было понятий близко и далеко, здесь было всего несколько метров пространства, но порою они представлялись бесконечными. Как например сейчас, когда она стояла к нему спиной. Он смотрел на неё, или даже не на неё, а сквозь неё, отмечая малейшую складку на её одежде и в то же время любуясь кровавым закатом, на который был направлен и её взгляд. И в этот момент у него было чувство, что никогда прежде и никогда после не могли они быть так близки – и в то же время так далеки друг от друга. Хотелось говорить. Хотелось что-то сказать, прошептать, чуть слышно, так, чтобы она услышала сердцем, чтобы повернулась и посмотрела на него. Но он не решался. Он слишком часто говорил с ней неправильно, говорил не то и не так, а сейчас этого нельзя было делать. И всё же… Молчать тоже было нельзя.

– Послушай, – сказал он.

Холодный воздух унёс его слова. Однако он знал, что она услышала, он знал её слишком хорошо и глубоко, чтобы по малейшему колебанию опущенных плеч понять почти все внутренние её движения. Почти… То слово, которое всегда было для него символом потерянного рая.

– Послушай, – повторил он (для себя, не для неё), – нам стоит обсудить…

– Красиво, не правда ли? – голос звучал как будто сверху, с неба.

Она смотрела вниз, и он проследил за направлением её взгляда. Там, далеко, казавшийся шуткой, полыхал пожар. Горело здание какого-то завода или склада. Видны были огоньки пожарных машин, тёмные массы людей, копошившиеся вокруг, но ни единого звука не долетало сюда, на высоту – всё представлялось театром теней. Но его не интересовал сейчас остальной мир.

– Красиво, – ведь она была права: всегда или почти всегда, он часто злился на это, но ничего не мог поделать. – Но ведь ты…

– Не надо, – тихо звучал её голос. – Ты так часто говоришь «но»…

Ей многое не нравилось в нём, многое смешило, а он прощал, прощал всегда. Может, иногда не стоило. Может быть, тогда всё было бы…

– Иначе? Иначе… Забавно, не правда ли? Иначе, иначе, и-на-че…

Ей нравилась эта игра литературных героев – раскладывать слова на звуки. В получавшейся бессмыслице была для неё какая-то музыка, тайное очарование, нечто более совершенное и красивое, нежели оригинал.

– Ведь это ни на что не похоже, видишь? И-на-че…

Да, наверное. Ему было неинтересно. И откуда она взяла это «иначе»?

– Ты… я не думаю, что у нас не получится…

Она улыбалась – он видел это даже отсюда, со спины. Она стояла, окутанная лучами урезанного солнца, смотрела на пожар – и улыбалась. Красивая? Наверное, он не смог бы точно сказать. В ней была неуловимость, неопределимость – и это всегда ставило в тупик.

– Слишком много «не», – она всё-таки повернулась лицом, но невозможно было определить, смотрит она на него или поверх него. – Разве так надо?

И зачем она задавала такие странные вопросы? Не только сейчас, а всегда. Конечно, всё не так просто, но если он пытается сказать…

– Что происходит? Ты можешь это понять?

– Зачем?.. Ты всегда хочешь так много понять, объяснить…

Закатное солнце становилось всё краснее, насыщеннее, всё сумеречнее сгущался воздух вокруг её плеч. Теперь её фигура казалась ему каким-то расплывчатым облаком.

– Мне хочется счастья!

Это вырвалось необдуманно. Потому что понятно и без слов. И много раз – безмолвно – они обсуждали этот вопрос. Да и в чём видел он своё счастье? Разве стоять здесь, на вершине мира, смотреть на неё – и видеть, разве всё это вместе не было уже счастьем? И разве можно было ответить на этот вопрос?

Она молчала. Он понимал, что сегодня всё снова будет по-старому, как и много раз до того. Он не сумеет остаться рядом. Потому что это бы означало – навсегда. Он очень хорошо ощущал, насколько неизбывно и неизбежно было бы это «навсегда». И не страх удерживал его – нет, что-то другое, чувство, будто от громких и неосознаваемых слов потеряется какая-то очень важная часть их двоих.

– Поздно… Уже так темно… – Она не намекала, а скорее просто разговаривала сама с собой. – Раньше мне казалось, что ночь гораздо светлее…

Он стоял, не в силах что-либо ответить, не в силах сделать даже шага. И всё-таки это было необходимо. Он должен был сдвинуться с места, он снова должен был до предела натянуть нити, связывавшие его сердце с ней. Иногда – в другие дни – он оставался, но от этого, как казалось ему потом, ранними бессонными утрами, почти ничего не менялось. Однако тянуть было больно.

– До встречи, – только и произнёс он.

– Конечно, – она всё ещё смотрела вскользь, и это было правильно, у неё всё всегда получалось правильно…

Снизу, когда он спустился, здание уже не казалось таким высоким. Оно просто терялось в темноте, и белая фигура на самом верху уже не была различима. В душе шевелилось что-то, похожее на горькое сожаление, но он задавил это чувство, с удовольствием, как давят таракана или червя. Он шёл по ярко освещённым улицам, среди ставших теперь совсем обычного размера людей и машин, и думал, непрестанно думал о ней. Удивительно, но они были счастливы. Эти встречи – редкие, да, наверное, редкие – эти свидания, как назвали бы их скучные люди больших городов, давали им обоим невообразимо много. Когда он видел её глаза, свет, теплившийся в самой глубине их зелёного моря, когда понимал, что для неё он столь же важен, мир становился большим, неохватно большим. Но почему же, почему этого было недостаточно? Почему их любовь, извилистая дорога их взаимного притяжения, почему счастье, которое, казалось, так просто было ухватить рукой, почему всё это не удовлетворяло его? Зачем он снова и снова искал в её лице, в звуке её голоса чего-то ещё, какой-то потерянный сценарий, какую-то забытую истину?

В лицо ему внезапно ударило жаркой волной. Он очнулся от своих невесёлых мыслей и увидел, что, сам того не замечая, оказался совсем близко от пожара. Горел склад одной хорошо известной ему компании. Пламя, торжествуя, завывая, вздымалось над ним, уносилось в бездонное небо, разбрасывало во все стороны искры и сполохи. Усилия пожарных явно были тщетны, горело с необычной силой, со страстью, которая бывает лишь у весеннего огня. Остов здания, вот-вот грозившего обрушиться, чёрной решёткой выделялся на изжёлта-красном полотнище стихии. Это было красиво и в то же время неизъяснимо грустно.

Он отвернулся. Он любил огонь, любил наблюдать за его разрушительной работой, но сейчас вид пожара вызывал у него неприятные ассоциации. Ему казалось, что нечто похожее происходит сейчас у него внутри — такая же напряжённая, с надрывом борьба, такие же попытки затушить, забыть то, что забываться не желало. До встречи с ней – совсем недавно по людским меркам – он не любил много думать. Он жил ощущениями, желаниями, своими необузданными порою страстями, но не мыслями, нет. Она приучала его думать. Не сама, конечно, ей бы претила роль ментора. Нет, её существование, её присутствие в его жизни буквально заставляло его думать, напряжённо размышлять каждый раз, когда он был или хотел быть с ней, а особенно – когда он оставался один после таких встреч. Она была очень сложной девочкой – да, девочкой, несмотря на всю свою взрослость и загадочность, – и он снова и снова бросался в пучину мыслей. Это было трудно, порою даже мучительно, почти каждая ночь превращалась в сражение: с самим собой, с её образом, с будущим. И всё же он был благодарен ей и за эти страдания тоже, это тоже была жизнь, жизнь, которую, верилось ему, до встречи с ней он не знал…

О, как ему хотелось отрешиться! Отрешиться от всех этих вопросов, на каждый из которых всегда было два ответа — и ответа противоположных. Какой привлекательной порою представлялась ему мысль однажды не прийти, не взбираться больше на самую вершину этого здания, не подниматься в чертоги неопределённости, неверных движений, сомнений в собственном предназначении. Он сам стыдился таких желаний, он не хотел отступать, он ещё слишком мало знал — о себе, о ней, о них обоих. И всё-таки прошлое властно заявляло свои права, оно восставало против пожаров, которые зажигала в его душе эта женщина, оно требовало, умоляло, насмехалось. Он старался быть твёрдым, старался не уступать, ради неё он готов был на многое — на очень многое, вот только на всё ли?.. И поэтому ему не нравилось сейчас смотреть на огонь.

Было уже совсем поздно, когда он вернулся домой. Сидя на своей кухне, чисто, с маниакальной тщательностью прибранной, он неподвижно смотрел в одну точку. В груди теснилось много разных впечатлений, но не было уже сил в них разбираться. Ему нравилась его жизнь – одинокая, упорядоченная, жизнь, не предполагавшая серьёзных изменений, вполне нормальная по общепринятым меркам. И он хорошо понимал, что с недавнего времени эта жизнь начала разрушаться, чем дальше, тем более необратимо, что знакомство с этой женщиной не может пройти бесследно. Всё его существо, вся его натура вступала в противоречие с этой любовью – хотелось назвать её новой, но нет, так было бы неверно. Любовь жила в нём давно, она дремала под спудом обыденных впечатлений, обыденных встреч и романов, она искала себе выхода – и нашла его. Нет, не маленькая женщина была причиной катастрофы, которую потерпела старая его жизнь. Причина была в нём самом, в тайной противоречивости его натуры. Теперь же все противоречия оказались ясно видны, словно выхваченные рентгеновскими лучами большого чувства, теперь он уже не мог повернуть назад, отказаться, проявить слабость.

Он резким движением открыл холодильник, достал из морозильной камеры кубик льда, засунул его в рот и с садистическим наслаждением надкусил. Скулы свело от холода, зубы заныли, требуя освобождения, по горлу стекала талая вода, он глотал, продолжая сжимать быстро уменьшавшийся кубик, пока тот окончательно не исчез, и лишь затем с шумом захлопнул дверцу и вернулся на прежнее место.

Как же тяжела была любовь! Сколько подводных камней, сколько ловушек, сколько непредвиденных событий готовила она для него каждый день. Как болезненно отзывалась в его сердце каждая минута, проведённая вместе с ней! Если б он любил безответно, тут не было бы никакой загадки, он бы просто страдал по праву. Однако дело обстояло совсем по-другому, у них была взаимность, у них было всё, что нужно для счастья, даже само счастье, даже поиски чего-то большего, чем счастье, – а ответов он так и не мог найти. Наверное, нужно было быть ею – тонкой, неоднозначной, – чтобы объяснить и унять пламя, горевшее внутри его. А если и она не знала, если и её в такие вот непрозрачные ночи мучили вопросы? Что если и она сидит сейчас в своей маленькой съёмной квартирке, не сняв платья, уставшая, бледная? Что если и в её сердце царит хаос, что если её единственная надежда разобраться во всём – он сам? Как она видит его? Каким она видит его, человека, которому решилась отдать очень многое и которому, однако, не отдала чего-то очень важного, что она всегда держала при себе? Она тоже страдает, в этом можно быть уверенным, она тоже счастлива – и скорее чаще, чем реже, она тоже любит. Так что же всё-таки идёт не так?

Ему не хотелось думать об этом. Они никогда о таком не говорили. Они ведь вообще мало говорили…