– Не кажется ли вам странным, что именно писатели – те, кто меньше всего знает реальную жизнь, – точнее и беспощаднее описывают её в своих книгах, нежели сделал бы это любой из нас, изучивших её вдоль и поперёк?

Такими вопросами он всегда ставил её в тупик; когда он говорил, немного склонив голову, так, как будто выступал перед полным залом, она терялась и молчала. Да он чаще всего и заговаривал с ней после таких выступлений, когда спускался с трибуны, вспотевший, бледный, но с ясными и задумчивыми глазами. Она не знала, почему именно с ней, не потому ведь, что она всегда сидела сбоку, и не потому, что одна она, наверное, почти ничего в его выступлениях не понимала. Может быть, ему хотелось с кем-нибудь поговорить, нет, не поговорить – он и так слишком много говорил, а – услышать кого-нибудь. Иногда он обращался к ней и по-другому, не здесь, а в каких-нибудь коридорах, переходах, которых было так много здесь, обращался, когда вокруг никого не было, а она всё равно молчала, пыталась улыбнуться и что-то сказать, но каждый раз ничего не выходило. То есть выходило – но совсем не то и не так.

Правда, сегодня что-то изменилось. Сегодня, сойдя вниз после длинной и страстной лекции, ещё держа в руке микрофон, машинально сжимая его, словно это было какое-то мифическое орудие, он впервые взглянул ей прямо в глаза, и вопрос этот, который она всё-таки не вполне поняла, прозвучал не так, как звучали другие его вопросы раньше. Она не смутилась, как бывало прежде, она ответила ему таким же прямым взглядом, хотела даже возразить, но вдруг поняла, что уже забыла вопрос. Впрочем, это, видимо, было неважно, так как он, кажется, тоже успел его забыть. Он вообще очень небрежно относился к словам, особенно к своим собственным, ей это казалось непозволительным расточительством с его стороны, но в то же время за этим скрывалась какая-то тайна, какой-то потусторонний секрет, привлекавший её.

Вместо ответа она спросила:

– Вы, кажется, сильно утомились?

Именно “утомились”, а не “устали”! “Утомились” куда больше подходило к его одухотворённому, полному жизни лицу, к его подвижным рукам, ко всей его ладной, немного несовременной фигуре. Он и правда был утомлён, она хорошо это видела, но усталость не портила его, делала даже более значительным.

– Не стоит об этом, совсем не стоит, – он досадливо поморщился, кожа на его висках болезненно напряглась.

Он снял очки, которые всегда надевал во время выступлений, хотя совсем не был близорук, и сел рядом. Аудитория быстро пустела, слушатели, переговариваясь, расходились группами. Ей казалось несправедливым, что каких-то десять минут назад все эти люди внимали оратору затаив дыхание, а сейчас, словно уже забыв о нём, равнодушно идут по своим делам, так, как будто всё сказанное не оставило в их сердцах никакого следа. Она хотела сказать ему об этом, но передумала. Это звучало бы глупо, по крайней мере, он наверняка бы так подумал. Однако о чём же можно было с ним говорить?

Он ведь был таким умным, таким знающим,таким большим знатоком древней истории – разве могла она, скромный бухгалтер, сказать ему что-нибудь новое и незнакомое? Любые её слова показались бы ему банальными, он, конечно, сразу бы о них забыл, но ей всё равно хотелось пусть в малой степени соответствовать ему. Тем более, что они впервые сидели вот так, рядом, в совершенно пустом уже зале.

– Мне очень понравилась сегодняшняя лекция, – решилась она наконец.

– Правда? Да, да, лекция…

Он словно впал в задумчивость, что с ним нередко случалось. И в то же время взгляд его с непривычной внимательностью скользил по её лицу.

– Да, только от кондиционеров ужасно дуло, да и сейчас…

– От кондиционеров?

– Конечно, вы разве не чувствуете?

Она подняла руку и повертела ею из стороны в сторону, чтобы показать ему, как сильно дует. Не может быть, чтобы он этого не замечал. Дуло и правда прилично, а ведь лето только-только начиналось, и простыть можно было совсем легко. А он в одной рубашке и совсем не заботится о себе – такие простые вещи, разве возможно совсем не думать о них?

– Наверное, – ответил он. – То есть…

И улыбнулся, словно показывая: не стоит продолжать, всё же и так ясно.

Помолчали. Приближался вечер.

– Как вас зовут? – спросил он.

Да, вот так неожиданно. Он и правда не знал её имени, да и откуда он мог его знать, если общались они на исключительно отвлечённые предметы. Она уже несколько месяцев посещала его лекции, все без исключения, сразу после работы, садилась всегда сбоку, рядом с кафедрой, она изучила все его мелкие жесты, манеру говорить и молчать, всё его лицо вплоть до малейших чёрточек – а он даже не знал её имени. То есть, конечно, так и должно было быть, но ей чудилась тут какая-то несправедливость, которую он сейчас хотел, видимо, исправить. Он выделял её из аудитории, очевидно выделял, она не вполне понимала почему, но ей это нравилось.

Теперь он знал её имя, а значит, что-то изменилось, повернулось, стало другим. Они расстались, ей надо было идти, дома ждало много дел, да и неправильно отнимать у него время, если и сказать-то что-то путное не получается. Но шагая по весёлым, ещё светлым летним улицам, она, сама того не замечая, счастливо улыбалась. Жизнь обрела какой-то смысл, какую-то цельность, завершённость и заполненность. Люди, попадавшиеся ей на пути, казалось, разделяли её радость и улыбались в ответ на её улыбку. Прекрасный это был день, прекрасный и запоминающийся.

Лекции проходили два раза в неделю, по вторникам и пятницам. Она попала на них совершенно случайно, даже не из любопытства, а просто потому, что однажды вечером было совершенно некуда пойти. И с самого первого раза, с того момента, как она впервые увидела его, внутри словно образовалась зацепка, сперва еле ощутимая, а затем всё больше и больше заявлявшая о себе. С тех пор она не пропустила ни одной лекции. Сначала он не замечал её, но потом, привыкнув, стал уделять всё больше внимания, обращался к ней взглядом, улыбался, а иногда и озадачивал каким-нибудь нелёгким вопросом при мимолётных встречах. И ей иногда чудилось, что за это время она, её присутствие, стало для него столь же необходимым, как и его выступления – для неё.

Лёжа в постели, она всё прокручивала в голове события прошедшего вечера. Сон никак не шёл, она проглотила уже две таблетки снотворного, завтра надо было рано вставать на работу, но мысли о нём возвращались с настройчивой неуклонностью и учащали ритм и так неспокойно бившегося сердца. Никогда раньше с ней не случалось такого, это было приятно, хотя и немного страшно, ей хотелось вдохнуть полной грудью и задержать дыхание, надолго, насколько хватит сил, чтобы потом с радостью освобождения выбросить отработанный воздух наружу, но она не решалась, это было смешно и в то же время непонятно, всё смешивалось в голове. Заснула она только под утро…

– Вы не хотите немного пройтись?

Это должно было быть неожиданным, но она не удивилась, она чувствовала, что он обязательно предложит что-нибудь подобное. Она согласилась, не сразу, ей было стыдно демонстрировать, насколько она рада. Он был галантен, предложил ей руку, они осторожно, изучая и подстраиваясь друг под друга, гуляли по вечернему городу. Он рассказывал о разных зданиях, об архитектуре и истории, иногда останавливался, подбирая более понятное ей слово, заходящее солнце золотило его волосы, это было красиво и романтично, ей хотелось смеяться и танцевать. Она поведала ему кое-что о своей жизни, о работе, о своих увлечениях и коллекции кактусов. Тема кактусов увлекла его, он стал вспоминать африканские кактусы, с которыми ему доводилось встречаться, время пролетело незаметно, прощаться было обидно. Она уже очень давно не гуляла так, вдвоём, это было восхитительно, у жизни появился терпкий, насыщенный вкус счастья.

Теперь их прогулки стали регулярными. Они посещали её любимые кафе и ресторанчики, иногда заходили в музеи, в которых он долго и обстоятельно что-то ей объяснял, а она слушала, почти ничего не понимая, любуясь выражением его лица в эти моменты увлечённого погружения. Ярко разгоралось лето, начинались жаркие дни, он стал выходить в белых костюмах, которые ей очень нравились, однажды пригласил к себе домой, в не слишком уютную, необустроенную квартиру на последнем этаже, где всё дышало холостяцкой непритязательностью. В эти дни, казалось ей, они так хорошо узнали друг друга, что ничего больше и не оставалось желать.

– Тебе ведь очень нравится то, что ты делаешь? – спросила она однажды, когда они прогуливались по наполненной свежим морским воздухом набережной.

(Они уже несколько недель были на ты, она первая сделала этот шаг, понимая, что с его стороны это вряд ли возможно).

– Нравится, – сказал он, подумав, он всегда ненадолго задумывался, когда вопрос представлялся ему интересным. – Это моя служба, она не может мне не нравится.

Именно так, “служба”. Не “работа”, не “дело”, не “профессия”, а – служба. Всё, что относилось к нему, требовало очень точного выбора слов. Она не понимала всех тонкостей и различий, она только чувствовала, что он совершенно верно определил собственное отношение к своим занятиям. Чуть позже он снова вернулся к этой теме и употребил уже другое слово – служение. Оно не понравилось ей, оно было неопределённым и немного пугающим, каким-то древним, как и история, которую он так любил, но она не подала вида и попросила объяснить.

– Видишь ли, когда я выхожу на трибуну и смотрю в глаза всем этим людям, собравшимся слушать меня, я теряю ощущение времени и пространства, – красивым был его голос, глубоким, чистым и очень приятным, она с удовольствием думала о том, как должен понравится этот человек её окружению. – Мне представляется, что я уже не здесь, не в нашем суматошном веке, а в древнем Риме или даже нет – в древней Мексике, в Теотиуакане (он иногда произносил такие длинные и невнятные слова, это немножко раздражало её, но в то же время она считала, что такой человек и должен иногда так говорить). Я словно стою на вершине храма и держу в руках магический жезл – да, это всего лишь микрофон, а стою я всего лишь за кафедрой, но мне очень сложно отделаться от таких мыслей. И то, что я должен рассказать окружающим меня соплеменникам, чрезвычайно важно, каждое слово, мною произносимое, сакрально, ни одно нельзя опустить, ничего нельзя поменять местами. Я всё сильнее сжимаю микрофон, этот жреческий жезл, я весь отдаюсь священным фразам – а когда всё заканчивается, ты не представляешь, какое опустошение, какая апатия и безразличие вдруг обрушиваются на меня. Снова возвращаешься в свой собственный век, в своё пространство, и это очень, очень тяжело…

Её немного испугало такое признание. Странное всё-таки это слово – “служение”, и странно понимает он его. Ночью, сидя перед открытым окном, с жадностью вдыхая прохладу июньской ночи, снова не в силах заснуть, проглотив уже несколько таблеток, она пыталась представить себе, как же всё будет потом. Она осматривала свою красивую, аккуратную, чисто прибранную комнату, залитую светом почти полной луны, и пыталась представить себе, что же изменится, если они станут жить вместе. Конечно, между ними не было ещё даже и намёка на разговор о таких серьёзных шагах, у них и отношений-то как таковых пока не было, но ей очень хотелось заглягнуть в будущее и представить его – такого экзотического (почему? почему экзотического, что за неуместное слово) – в этой комнате.

Да, как бы прекрасно это было. Она бы просыпалась рано утром, собиралась на работу, стараясь не шуметь, глядя на его голову на подушке, он бы тихо спал; она бы оставляла ему сервированный завтрак на кухне, он бы звонил ей на работу и благодарил. Вечером они бы вели приятные и насыщенные разговоры, вместе ухаживали бы за кактусами, приглашали бы гостей. Всё это было так просто, так легко достижимо, что она ощущала себя совершенно счастливой и успокоенной.

На следующий день они снова гуляли по городу. Он рассказывал ей об Александре Македонском, о битве при какой-то реке, название которой очень напоминало ей гранат. Здесь, с ней, он говорил совсем не так, как на лекциях, его голос был более проникновенным, более чувственным, он не захватывал своей мощью или воодушевлённостью, а словно мягко поглаживал, как поглаживала её руку его рука, и это ей особенно импонировало.

– …И мне думается порой, – сказал он, заканчивая свой рассказ, – что в нашей жизни, в нашей обыденной вроде бы жизни, происходят битвы куда более серьёзные, нежели эпические сражения древности и всех иных времён. О них никто не знает, о них предпочитают молчать, потому как это неинтересно и происходит у всех, в то время как битвы великих полководцев – как шторма на ровной глади моря. Но если задуматься, каждый из нас, из таких обычных вроде людей, сотворил и ещё сотворит в своей жизни гораздо больше, чем тысяча царей и военачальников, вместе взятых… Ты согласна?

Она посмотрела в его напряжённые, ищущие глаза и погладила его по спине.

– Я знаю здесь недалеко чудесную пиццерию, – улыбнулась она. – Ты ещё не проголодался?