После второго завтрака спускались по боковой лестнице к морю. Уже припекало, почти все лежаки были заняты, и приходилось долго бродить по пляжу, натыкаясь на разложенные вещи и тела, в поисках подходящего места. Это его немного сердило, он каждый раз указывал ей, что было бы совсем неплохо, если бы они уходили из столовой пораньше, но каждый раз всё повторялось снова. На второй неделе он махнул рукой и ничего не говорил. То была мелочь, на которую и вовсе не стоило обращать внимания.

Он не любил море. Долгие жаркие часы проводил он на лежаке, дочерна прокаливая своё красивое, так нравившееся ему самому тело, и лишь в конце дня, когда температура спадала, а нагретая вода становилась больше похожа на парное молоко, он снисходил до нескольких окунаний и поскорее возвращался на своё место. Ей было этого не понять. Ей, так любившей солёную, порою едкую воду этих мест, не могло даже придти в голову, как можно тратить столь быстро убегавшее время на бессмысленные солнечные ванны. Однако она ничего не говорила. Она принадлежала к тому редкому и очень ценимому им типу женщин, которые никогда не возражают и предоставляют каждому делать то, что нравится.

Надвинув панаму на самый подбородок, оставив себе лишь узенькую щёлочку внешнего мира, он порою внимательно наблюдал за ней. В смелом купальнике бирюзового цвета с многочисленными и непредсказуемыми вырезами, стройная, экзотически красивая, она была звездой этого пляжа. Её гибкости, изящности всех её движений позавидовали бы и профессиональные гимнастки. Когда она бесстрашно, не обращая внимания на бившийся под ударами ветра красный флаг, разрезала бурные, пенившиеся яростью волны, к ней были без преувеличения прикованы все взгляды. Это льстило ему и в то же время заставляло его сердце тревожно вздрагивать. Она была жемчужиной, а он хорошо знал, как непросто удерживать жемчуг в руках.

Но ты были лишь мгновения, крошечные лоскутки беспокойства посреди огромного полотнища безмятежного счастья, окутывавшего эти три недели. Когда она выходила на берег, уставшая, запыхавшаяся, возвращалась к нему и ложилась рядом, предварительно прижав солёные, мокрые губы к его губам, его охватывало такое спокойствие, такое ощущение собственного всесилия, что по телу пробегала судорога и немного темнело в глазах. Он знал, что в этот момент на него смотрят как на редкого счастливчика, что мужчины вокруг завидуют ему, и эту уверенность в своём превосходстве, в своей власти над окружающим миром, которую давала ему его спутница, он бы не променял ни на какие богатства земли. Знать, что эта удивительная женщина принадлежит ему, а он принадлежит ей, быть с ней рядом, чувствовать, как от спазма восторга сжимается горло, – разве можно было придумать что-то большее, разве могло счастье быть более полным? Он закрывал глаза и мысленно говорил: нет, не могло, в этой жизни по крайней мере. А никакой другой жизни он не знал и не желал.

До встречи с ней ему казалось, что он хорошо знает женщин. Они были разные, скромные и распущенные, красивые и просто привлекательные, умные и не слишком, но всех их объединяло одно – они не вызывали в нём никаких сильных чувств. Лишь однажды, очень давно, во время первых своих отношений, испытывал он нечто, похожее на любовь. Всё остальное было лишь игрой, или мимолётной страстью, или просто соблазном, но сердце его оставалось спокойным.

С этой женщиной всё было не так. Она сумела разбудить в нём что-то невиданное, она, как по тонкому лезвию, завела его за границы привычного ощущения чувственности, она походила на волшебницу – и он дрогнул. Нет, он, конечно, не признавался ей в любви на коленях, не пел серенады под окном, ему была глубоко чужды такие проявления чувств, однако, поначалу едва ли не со страхом, ощутил он внутри себя какую-то пропасть, какой-то провал, куда стремительно падало всё, бывшее раньше понятным и определённым. Она заставила ступить его на зыбкую почву, играть на её территории, по её правилам, это было совершенно непривычно, но он не мог не признаться себе, как сладка оказалась такая непривычность.

Однако самым удивительным, самым нереальным было другое: она, казалось, тоже была неравнодушна к нему. Когда, сжимая её в объятиях, он приближал свои глаза вплотную к её глазам, в их бездонной глубине просверкивало нечто, глубокой занозой вонзавшееся в его затвердевшую за долгие годы бесчувственности душу. Он никак не мог привыкнуть к тому, что его любят, что женщину может интересовать не только его тело или положение, а нечто, лежащее за гранью физического. Когда он говорил – а он ведь нечасто и немного говорил – она внимательно слушала, она вникала, она отвечала не просто чтобы ответить, а со смыслом и проникновением. Когда же говорила она сама, то это не было простой болтовнёй, каждое слово как будто наливалось смыслом, приходилось прикладывать усилия, складывать картину по кусочкам, и он, раньше неколебимо уверенный, что ничего путнего женщина всё равно сказать не может, ощущал себя студентом на первой лекции, пытающимся разобраться в хитросплетениях речи лектора. Это безумно напрягало, но он с готовностью ступал в море неизведанного, с радостью отдавался во власть её обаяния.

Сегодня вечером, за ужином, когда они сидели на краю открытой террасы, у самых перил, она тоже завела один из своих трудноуловимых, текучих разговоров. Положив ногу на ногу, повернувшись к нему немного вбок, так, чтобы ему хорошо была видна соблазнительная глубина выреза её вечернего платья, она задумчиво курила одну из своих тонких, прекрасно пахнувших сигарет. Он следил за качавшимися в вечернем воздухе обрывками дыма, задумчиво помешивал ложечкой свой обильно сдобренный сливками кофе и наслаждался тугим, ленивым течением времени. Он любил эти минуты, вид залива, подкрашенного светом заходящего солнца, любил её, такую спокойную и уверенную в себе; жизнь в такие моменты казалась наполненной до краёв.

Как и у многих курильщиков, у неё была слабость к зажигалкам. Она меняла их едва ли не каждый месяц, и последняя была настоящим произведением искусства: с золотым напылением, с выверенной гравировкой, изображавшей водопад, изящная вещица, столь подходившая к её образу. Она доставала её из сумочки, перед тем как закурить долго, с видимым удовольствием вертела в руках, проводила пальцами по корпусу, охватывая все завитки водопада, и только после этого еле заметным движением высекала огонь. Она вся была цельной, вплоть до последней чёрточки, ни малейшей неестественности не было ни в одном её движении, ему порою казалась, что она так и родилась – как Афродита, выйдя из морской пены, уже совершенная, сформировавшаяся и прекрасная. Он никогда не говорил ей об этом, но был уверен,что она давно уже поняла его мысли…

– Ты ведь не любишь прямых взглядов, – сказала она, постукивая пальцем по тонкому тельцу сигареты. – Как и шампанское, кстати.

Такие странные сравнения были в её вкусе.

– Ну, шампанское не так бьёт в голову, – пошутил он. Неплохо пошутил, однако она не улыбнулась. И он вдруг поймал себя на мысли, что ещё ни разу не видел её улыбающейся или смеющейся. Это неприятно удивило его.

– Из тебя вышел бы плохой преступник, – продолжала она. – И хороший любовник.

– Надеюсь, любовник из меня и так отличный, – заманчиво сказал он, кладя руку на её колено, выглянувшее в разрез платья.

Она любила его прикосновения, она обожала всё, что было связано с игрою пола, он и сейчас почувствовал, как по её ноге пробежали искорки желания, однако она не ответила и сказала нечто совершенно отвлечённое:

– Я сегодня видела медузу, очень близко, едва не наткнулась… Хорошо, наверное, проводить всю жизнь в море… И никогда не бывать на солнце.

То была шпилька в его адрес, конечно, он уже давно не обращал внимания на такие уколы. Что могли они значить по сравнению с возможностью делить с нею жизнь?

Ужин закончился, наступала ночь, они вернулись в свой номер. Отель долго ещё не ложился спать, на площадке перед главным зданием устраивались костюмированные шоу, играла музыка и танцевали пары, но для них ничего вокруг уже не существовало. Отдавшись бешеной, охватывающей всё тело и пробирающей до мозга костей страсти, они исполняли иные, самые древние из всех возможных танцев. Не было в человеческом языке слов, способных передать то, что происходило в этой постели, в прозрачности этой южной ночи, при свете встававшей из-за моря луны.

Лаская её тело, покрывая поцелуями её бёдра, ноги, живот, принимая и отдавая, он словно переставал быть самим собой, он как будто возносился под потолок и видел всё происходящее со стороны. Блаженство было настолько острым, настолько нестерпимым, игры её губ и языка – настолько сладкими, что, останься он в своей оболочке, ему грозила бы опасность потерять рассудок. Ещё никогда и ни с одной женщиной не оказывался он в таком водовороте страсти и удовольствия; и дело тут было даже не в том, что она была чрезвычайно умела в сексе, – а в том, что оба они отдавались друг другу с той искренностью, с тем неколебимым доверием, которые только и отличают настоящую, взаимную любовь от многочисленных суррогатов чувства, встречающихся на пути людском.

Они оба были ненасытны, они проводили в этой безумной борьбе тел и душ долгие часы, до изнеможения, до стиснутого дыхания и надсадно ноющих мыщц спины и живота, и в конце, лёжа рядом, с ног до головы покрытые липким потом, не в силах даже дойти до душа, они всё ещё продолжали шептать друг другу нежные и пошлые слова – бессмысленные, но такие необходимые. И лишь один момент, один-единственный, такой короткий по сравнению с предшествующим помешательством, такой мимолётный на первый взгляд момент выбивался, словно неверная нота, из симфонии чувственности, которую они играли ночами. Он наступал всегда, неизбежно, его нельзя было предотвратить, это было мучительно, с каждым разом всё больше, но каждый раз у него не хватало духу.

Обняв его левой рукой, повернувшись набок и пристально глядя ему в глаза – тем самым прямым взором, о котором она сегодня говорила, – она снова искала ответа. В эту ночь, казалось, она была ещё настойчивее, он не выдержал испытания, он отвёл глаза, как делал это всегда, отвёл ещё поспешнее и ничего не сказал. Он знал, он прекрасно понимал, что она хотела услышать от него, как знали миллионы мужчин до него, то были самые простые слова из всех, известных человечеству, всего три слова, столь блаженные, дарящие надежду на бессмертие, но так редко бывающие по-настоящему искренними. Он не произносил их – никогда не произносил, не потому, что не верил или не знал, не потому, что сомневался в собственных чувствах, а потому, что под этим взглядом, под пронзающим взгядом богини, вышедшей из вод морских, его собственная жизнь, вся его незамысловатая история, все его страсти представлялись до глупости мелкими и смешными, а сам он как будто съёживался, уменьшался до микроскопических размеров, в то время как её образ занимал, казалось ему, всю комнату.

А сегодня, когда он снова ничего не сказал, и она, изнеможённая, заснула рядом с ним, произошло ещё кое-что, чего никогда раньше с ним не случалось. Слушая её ровное дыхание, глядя в распахнутое окно номера на шелестевшее неподалёку море, он вдруг почувствовал, как сердце его сжала холодным, словно стальным обручем, незнакомая, никогда раньше не испытанная им тоска. Она обрушилась на него своей огромной массой, буквально придавив к кровати, и в памяти его, впервые за много лет, вдруг всплыл один день его юности, далёкое, угасшее воспоминание, которое сейчас, в один миг, расцвело всеми красками настоящего. То был жаркий день в конце августа, когда он, сидя на склоне холма, под тенью огромного раскидистого дуба, ждал свою первую любовь. У них было назначено свидание, они встречались ещё совсем недолго, он впервые вступил в отношения, был полон восторга перед миром и своей избранницей и казался сам себе очень счастливым. И вот теперь, в свете огромной луны, заливавшем их постель, он ощутил ту же самую страшную, вселенскую тоску, которую ощутил тогда, пятнадцать лет назад, когда она не пришла на свидание. Именно в тот день он явственно понял весь горький смысл слова “конец”. Потом он пытался ещё что-то поправить, они виделись, ссорились, расходились и сходились, но в памяти сохранился именно тот день, стук падающих с дуба созревших желудей и абсолютная пустота тропинки, ведшей от холма вниз к городу.

Он рывком вскочил с кровати и вышел на балкон. В воздухе не было свежести, всё вокруг, казалось, было охвачено той же тоской, что нещадно сдавливала его душу. Он неожиданно понял – в одно мгновение, сразу – насколько он ошибался и насколько был прав, считая женщин столь похожими одна на другую. Между богиней, лежавшей сейчас в его номере, как лежала она в номерах столь многих мужчин до него, и той светловолосой скромной девушкой, которую, видимо, он только и любил настоящей, искренней любовью без примесей страстей, зияла огромная, незаполняемая пропасть опыта, характера и красоты. И тем не менее, сквозь туман этих пятнадцати лет, сквозь мутную бездну часов, проведённых с разными женщинами в разных местах, он явственно видел сейчас, что и та, и другая были воплощением Женщины, той загадочной, так и не понятой им Женщины, которую он искал всю жизнь – и всё-таки не нашёл. Рано или поздно эта Женщина могла не прийти, рано или поздно, несмотря на все ухищрения и надежды, он снова мог оказаться под тем дубом, среди опавших желудей, с тяжестью на сердце от неминуемости разлуки. И ему было ясно – теперь ясно – что до тех пор, пока он не разгадает эту тайну, пока не проникнет в суть этой женской вселенной, он будет снова и снова возвращаться в тот далёкий августовский день.

Облокотившись на перила, застыв в неподвижности неизведанных им доселе чувств, борясь с отчаянием и всё же пытаясь обрести надежду, он провёл на балконе всю ночь, насквозь, вплоть до того момента, когда первые лучи солнца осветили далёкие скалы на противоположном берегу залива.