С веранды хорошо были видны дальние поля. Занявшиеся жёлтым, то с одного, то с другого края разрезаемые ветром, они чуть заметно шелестели, убаюкивая взгляд. Пригревало, облака были высокими и белыми, лето медленно поворачивало к закату.

Она осторожно, нехотя отвела взор от этого пейзажа, так хорошо ей знакомого ещё с юности, пейзажа, который всегда навевал лёгкую грусть и много воспоминаний. Посмотрела на него,

чуть искоса, почти не поворачивая головы, внимательно, не ожидая, что он почувствует и поднимет глаза. Ей всегда нравилось смотреть на людей, когда они отдыхают или расслаблены, из этого можно было многое почерпнуть. Он сидел в своём кресле-качалке, почти неподвижно, сдвинув кустистые брови, и лениво, с неохотцей, просматривал утреннюю газету. На лице его застыло привычное в последнее время недовольное, даже какое-то разочарованное выражение. Она невольно улыбнулась. В этом не было ничего забавного, конечно, его и без того непростой характер ещё больше испортился к старости, что доставляло ей массу трудностей, однако сейчас этот нахохлившийся, насуропившийся человек выглядел нелепо – в прекрасный солнечный день, в ожидании вкусного и сытного обеда, в удобном кресле, окружённый всем возможным комфортом, он всё равно был чем-то неудовлетворён. Она хорошо знала, что случится дальше: за обедом он будет придираться к каждой мелочи, раскритикует все блюда, доведёт дочь до слёз, после чего с немалым аппетитом съест всё предложенное и будет искренне удивляться, почему это все сидят с сердитым видом и не желают поддерживать разговор. С этим ничего нельзя было поделать, и она просто улыбалась, хорошо осознавая своё превосходство над этим человеком – над своим мужем – и свою слабость перед ним.

Она перевела взгляд на свои руки, державшие раскрытую книгу. Она всегда гордилась своими руками, такими красивыми, с тонкими пальцами, но удивительно сильными руками. Теперь они стали другими, стянувшимися, с сухой и морщинистой кожей, они даже слегка подрагивали, когда она брала что-нибудь тяжелее карандаша, и плоть на просвет не светилась уже нежно-розовым цветом. Руки стали другими, в них больше не было силы, она почти смирилась с этим, но порою всё-таки пристально рассматривала их, каждый ноготок и сустав, словно пытаясь проникнуть в тайну времени, столь незаметно сделавшего свою работу. Ей претило ощущать себя старой. В самом этом слове была какая-то несправедливость, какое-то пренебрежение, она строго-настрого запретила произносить его в своём присутствии. И действительно – ведь у неё было ещё столько желания жить, столько воли, столько внутреннего огня, что молодым впору было поучиться. Но руки, эти руки, так изменившиеся, упорно не желали ей подчиняться, и даже книга, увесистая, конечно, книга, которую она держала, оттягивала их неприятным грузом. Само её тело вступало с ней в спор, в жестокий, нескончаемый спор, в котором нельзя было одержать победу, а можно было лишь медленно отступать, сохраняя боевой строй. То была битва, в которой никто не мог ей помочь, битва молчаливая, беззвучная, одинокая и безнадёжная.

Голос дочери вывел её из задумчивости.

– Мама, ты не видела, куда запропастились дети?

Дочь поднялась на веранду. Она нечасто приезжала сюда – сельская жизнь ей совсем не нравилась. Губы её были плотно сжаты. Бледная – отметила её мать про себя. Местный воздух не шёл ей на пользу.

– Наверное, пошли к соседям, – спокойно ответила она. – Их ещё вчера приглашали на крыжовник.

– Зачем ты им разрешила, они и так объелись клубники с утра!

– Им скучно здесь с нами, пусть побудут с другими детьми. Не нужно следить за каждым их шагом.

Её уверенный, властный тон покорял. Дочь не умела ей перечить, мало кто умел. Она всегда была главой семьи – стержнем, на котором всё держалось. Не вмешиваясь в чужие дела и не позволяя вмешиваться в свои, она тем не менее обладала беспрекословным авторитетом в глазах младших поколений, и серьёзно возражать ей в каком-либо вопросе было делом очень трудным. Она всегда высказывала своё мнение однозначно, определённо, и даже если кто-нибудь и поступал вопреки, он чувствовал себя при этом словно преступник, совершающий мелкое, но могущее покрыть его позором преступление.

– Позовём их к обеду, – продолжала она. – А пока дай им отдохнуть от старших.

Дочь покачала головой и вернулась в дом. Старая женщина повернулась к мужу, продолжавшему изучать газету, и заметила:

– Она выглядит очень уставшей. И снова приехала без него. Это всё неспроста, я уверена, что она несчастлива.

В их семье не было принято называть зятя по имени – он никому не нравился. Она была твёрдо убеждена, что дочь сделала неверный выбор.

– Гкхм... – ответил её муж, поглаживая подбородок и перелистывая страницу.

Он давно уже не интересовался семьёй. Она не настаивала, хотя это коробило и казалось несправедливым. В конце концов, это была их единственная дочь, в воспитании которой он и так не принимал особого участия. Нахмурив брови, она внимательно теперь смотрела на него, на его руки, узловатые, с резко выступающими суставами, изменившиеся не меньше её рук. Как же давно это было!

Ей вспомнился тот вечер, когда он сделал ей предложение. Это было в конце мая, стояла прекрасная тёплая погода, они плыли на прогулочном катере по реке. Уже стемнело, и за городом

давали салют. Цветные ракеты рассыпались среди звёзд, с оглушительным треском выбрасывая в разные стороны хвостатые искры. Небо, раскрашенное этой рукотворной грозой, горело бликами на его лице. Он стоял рядом с ней на корме, облокотившись на перила, долго не решаясь заговорить, а она терпеливо и немного покровительственно ждала. Наконец он взял её руки в свои и начал с жаром говорить о своих чувствах, о любви, о невозможности жить без неё – всё то, что принято говорить в таких случаях. Она слушала его, внимательно и чуть снисходительно, как слушала много мужчин до него, делавших ей подобные признания, а взор её невольно остановился на его руках – крупных, красноватых руках, гораздо больше её собственных. И странным показалось ей тогда, что судьба отдавала её именно в эти большие, костистые и немного нелепые руки.

Что было в этом человеке особенного, почему она не смогла ему отказать? Она всегда была окружена многочисленными поклонниками, куда более эффектными и богатыми, чем этот начинающий чиновник, многие просили её руки, и не по одному разу, но неизменно оставались ни с чем, а ему она тут же, не раздумывая, ответила согласием. Он был тогда довольно привлекательным, в меру остроумным и казался ей надёжным и порядочным — но всё это не объясняло её столь быстрого решения. Нет, в тот вечер, при мягком плеске волн о борт катера, в грохоте взрывавшихся ракет, она вдруг окончательно поняла, как сильно любит этого незатейливого человека, любит всеохватно, всем жаром своей души. Она никогда не давала ему ни малейшего намёка на свои чувства, все два года их знакомства, пока его влюблённость медленно, упорно разгоралась, она была совершенно неприступной, она мучила его, испытывала, в то время как в её собственном сердце полыхал нешуточный пожар. Так было надо – она это знала – тем летом ей исполнилось двадцать восемь, у неё уже не оставалось права на ошибку. Она приняла его предложение, она вышла за него замуж и посвятила ему свою жизнь. У неё не было сожалений: за годы, проведённые с ним, несмотря на все огорчения, разочарования и разногласия, она испытала настоящее счастье, – и всё-таки, вспоминая тот далёкий, терявшийся уже в тумане времён вечер, она неизменно испытывала щемящее, пронзительное чувство утраты, словно вместе с её согласием навсегда закрылась какая-то незаметная дверца, в которую раньше ей удавалось изредка проникать...

И ещё один момент пришёл ей на память – ещё один весенний вечер, когда её выписали из роддома. Он встречал её с огромным букетом роз, невыспавшийся, всклокоченный и счастливый. Они долго ждали этого ребёнка, сильно переживали, и когда она передала ему свёрток, перевязанный дважды розовой лентой, он совершенно растерялся, неуклюже сжал его своими огромными, нелепыми в этот момент руками, сжал слишком сильно, ребёнок заплакал. Он запаниковал, и ей пришлось отобрать у него девочку. В этом был он весь – неприспособленный, плохо подходящий под этот мир, ставший к старости ещё и до невозможности эгоцентричным. Да, таким он был, она сделала выбор сама, её сердце сделало выбор за неё, и с того самого момента путь назад оказался закрыт...

После обеда, который прошёл точно так, как ей предвиделось, сидя перед растопленной печкой и наблюдая за жадными, весёлыми прыжками пламени по быстро обугливавшимся дровам, она пыталась понять, когда же произошли те бесповоротные изменения, превратившие скромного, смешного, но всё же довольно умного и заботливого чиновника в то придирчивое, погружённое в собственные мелочные проблемы существо, которое лежало сейчас на продавленном диване и смачно ковырялось зубочисткой во рту. Ей никак не удавалось уловить момент. Это происходило так незаметно, так постепенно, что даже она потеряла бдительность. Как и когда утратил он интерес к собственной дочери? Как дошёл до того, что готов ракритиковать любой её поступок, на том лишь основании, что она – его дочь? Почему проявилось в нём это каменнодушие, из-за которого даже на своих внуков он почти не обращал внимания? Все эти вопросы она задавала себе уже много раз — и не была сейчас ближе к ответу.

Огонь трещал и победоносно гудел по трубе, жаркие волны древесного тепла растекались по комнате. Дети, немного сонные после обеда, притулившись в углу, рисовали мелками на грифельной доске, руки их были испачканы. Дочь, растроенная и обиженная придирками, которым она только что подверглась, ушла к себе. Они снова остались вдвоём, один на один, ещё один их совместный день протекал, не принеся ничего нового, не принеся облегчения, безмолвие, мучительное, тягостное безмолвие снова напоняло комнату.

Да, именно это слово – страшное, нечеловеческое, какое-то джэклондоновское слово – не тишина, не молчание, а именно безмолвие, давящее на виски, заставляющее отчаянно, без надежды на успех, искать какую-нибудь тему, пусть маленькую, пусть совсем незначительную темку для разговора, но – разговора. Раньше, о, как же всё было по-другому раньше, они могли говорить без умолку целыми часами, не задумываясь, не опасаясь, что могут закончиться слова, говорить обо всём, отдавать друг другу всё! Она всегда была образованнее, она всегда была более разносторонней, чем он, интересовалась тысячей самых разных предметов, но это не мешало им, он никогда не чувствовал себя ущемлённым, они всегда находили общий язык. Безвозвратно ушли те дни! Какой пародией, какой горькой насмешкой выглядели они теперь, когда неисчерпаемое, металлическое безмолвие раз за разом повисало между ними. Да и что могли они друг другу сказать? О чём могли говорить эти люди, уже сказавшие все важные и неважные слова, уже отдавшие и раскрывшие свои сердца, проникшие друг к другу в душу? Это безмолвие было заслуженно, оно было неким итогом – противиться ему не имело никакого смысла.

Угли, подёрнутые сизоватой дымкой, мерцали в глубине печи. Неподвижным взглядом смотрела она на них, как когда-то, давным-давно, смотрела на рассыпающиеся искры фейерверка – и слушала сбивчивую речь будущего жениха. Нет, она лукавила, когда уверяла себя, что не знает ответа. Она знала, она очень хорошо знала, почему их жизнь с такой неизбежностью пришла к этому моменту – к этой комнате в дачном домике, к двум самым близким людям, молчащим уже второй час. Любовь, та самая любовь, что тридцать лет назад не позволила ей ответить ему отказом, та любовь, что все эти годы согревала их и давала силы идти дальше, любовь, заставлявшая преодолевать все невзгоды, все несходства характеров, все ловушки времени, – вот что было причиной.

Она любила – всепрощающей, безусловной любовью, заставлявшей её не придавать значения его недостаткам, слабостям и капризам, которые с годами становились всё настойчивее. Она закрывала глаза на его измены, столь частые в первые годы их брака, она ненавидела супружеские сцены больше всего на свете, но если бы не любовь, это бы её не остановило. Кому как не ей было понимать, сколь пагубно такое чувство, сколь многое разрушает оно в нём, в этом мужчине, которому она соорудила в своём сердце столь высокий постамент. Она всё понимала – и ничего не могла поделать с собой, это был её крест, её сладчайшая из мук, её самое желанное преступление. И не теперь уже было отказываться от него.

Он любил – неосознанной, необходимой любовью, настолько же естественной, насколько незаметной, любил её не сердцем, не умом, а всем своим существом, до самых корней волос, до радужной оболочки глаз. Она была его миром, его вселенной, воздухом, которым он дышал, водой, которую он пил. С каждым днём их совместно прожитой жизни она становилась ему всё более нужной – и с каждым днём он всё меньше и меньше это осознавал. Разве понимаем мы, насколько важен для нас воздух, до тех пор, как его станет не хватать? Разве ценим мы воду, пока не испытываем жажды? Она понимала, не могла не понимать. Если бы её не стало – а эта мысль теперь не была уж такой отвлечённой – он бы не смог жить дальше. Но пока она была рядом, пока она отдавала ему всё – он жил, жил по сужающейся спирали, но всё-таки жил.

Она подняла голову и громким, непривычно резким голосом спросила:

– Ты любишь меня?

Он вздрогнул, вся его тщедушная фигура сотряслась, таких вопросов она не задавала ему двадцать лет. Оглянулся вокруг – всё-таки сначала оглянулся – дети ушли на улицу, их весёлые крики раздавались за окном. Затем посмотрел на неё. Бесцветные, водянистые глаза, в которых так давно не загорались страсти. Неужели это был он, неужели это был тот самый человек, чьи глаза лучились небесным счастьем осуществлённого отцовства в тот вечер, когда она положила ему на руки их дочь? Сейчас она не была в этом уверена. Что ответит он? Колыхнулась ли хоть одна струна в его давно закостеневшей душе? Не промолчит ли он, не замкнётся ли снова в панцире своего безразличия и безмолвия? Не собьётся ли на разговор о своём расшатанном здоровье – на единственную тему, которая по-прежнему его искренне занимала? Она не могла дышать, грудь стеснилась, она вонзила взгляд в его лицо.

Он был серьёзен. Он не обдумывал ответ, лишь немного помолчал, словно давая ей возможность взять свои слова обратно. Затем тихо, отнюдь не привычным для него тоном, промолвил:

– Разве стоит об этом говорить?

И он был прав. В этот момент она вдруг ясно увидела, как правы были они оба, прошедшие через столько испытаний, победившие их – и побеждённые ими, как правы были они, сохранившие свои чувства вопреки времени и вопреки человеческой природе, как правы были их сердца, не пожелавшие биться порознь. Об этом не стоило говорить – ни сейчас, ни когда-либо потом. Они были людьми, и жизнь изменила их – как меняла всё вокруг, изменила в худшую сторону, наверное, сделала старыми и некрасивыми, испортила им характеры, но одного жизнь сделать не смогла: даже она была не в силах их разлучить. Об этом не стоило говорить – ни о чём важном не стоило говорить, как бы горько и мучительно не было это молчание. Теперь она поняла. Теперь вопросы больше не были нужны.

Огонь догорел. Косые лучи солнца освещали потолок. Дети играли в мяч под окном.