В этот раз цветы пахли по-особенному. Только сорванные, ещё полные жизни, они источали терпкий, головокружащий аромат горных лугов. Весь дом был полон этим запахом, и утром, только проснувшись, глядя в распахнутые окна на далёкие тёмные склоны, она вдыхала его с неизъяснимым удовольствием. Никогда ещё не было здесь таких цветов – а может, и таких утр. Ей казалось, что она впервые увидела жизнь.

Странно, конечно. Ей было уже много лет – по крайней мере, она сама так считала, – и повидать пришлось немало. Уже в пятый или шестой раз она приезжала сюда, но подобное испытывала впервые. И это новое, неизведанное ощущение жизни ставило её в тупик, даже пугало – настолько оно было необычным и неожиданным.

А ведь лето началось, как начиналось все эти годы – с отъезда из душного, раскалённого города, с суеты на вокзале, с долгой дороги от провинциальной станции до домика на берегу горного озера. Они ехали по привычному пути, всё забытое, потускневшее с прошлого лета возрождалось, оживало на глазах, они были счастливы, как и всегда в такие моменты… Вот это самое «всегда»…

Но оказалось, что лето не хочет быть таким, как всегда. Оно неистовствовало, обрушивая на них пение птиц, шелест высокой альпийской травы, звёздность ночей и запахи – море запахов, которых они и не замечали раньше. Лето словно хотело что-то им сказать, открыть какой-то секрет, оно говорило с ними на языке символов и звуков – это было очевидно, почти очевидно, потому что…

Потому что он улыбался. Своей знакомой, мягкой, усталой улыбкой, в которой ей чудилась любовь. Улыбался, когда она говорила об этом. Не верил – или не утруждал себя – или не понимал. Для него это было обычное лето, он не замечал, чтобы что-то изменилось. Он слушал её, кивал, улыбался, но для него всё это было словами. И тогда она сама начинала сомневаться…

Они вставали рано, ещё до рассвета, вставали всегда вместе, чтобы не потерять ни минуты наступавшего дня, и шли к причалу. Озеро, покрытое туманной дымкой, не шевелилось. От него веяло прохладой, сумраком коротких ночных часов, оно лежало перед ними: огромное, казавшееся бескрайним. Затем поднималось солнце, очерчивались вершины гор, становился виден другой берег, и что-то пропадало, что-то от сказки, от полусна. Они ещё некоторое время проводили на причале, но время шло, надо было идти на завтрак, снова запускать ход жизни, двигаться, ходить. Но эти часы у воды, здесь, в полной тишине, казались самыми волшебными, счастливыми часами.

Счастливыми… Он никогда не говорил о счастье. Казалось, он просто не знает такого слова. Со временем перестала и она. Нет, не потому что не верила, напротив, она была уверена: у них счастливая жизнь. И ей не хотелось ничем нарушать равновесие, установившееся между ними; не хотелось делать или говорить что-то, что могло бы – пусть даже гипотетически – расстроить его. И как же хорошо и спокойно становилось у неё на сердце, когда он сам начинал разговор!

Это, конечно, случалось редко. Но однажды утром, когда они, как обычно, сидели на причале, он заговорил первый – и так странно, что в первые пару минут она не могла опомниться.

Далеко вдали, почти не различимый отсюда, на острове, посредине озера стоял маяк. Он был здесь всегда, конечно, с их самого первого лета, и она настолько к нему привыкла, что даже и не замечала. Иногда ей приходила в голову курьёзная мысль: зачем нужен маяк на озере, по которому не плавает ни одно судно, тем более что маяк этот никогда не горел. Но так как ответа даже в своих фантазиях найти она не могла, то быстро бросала думать об этом.

И вот сегодня, вдруг, без всякой видимой причины, взяв её за руку – и не привычным нежным движением, а крепко, уверенно, – он спросил:

– Ты знаешь, почему этот маяк никогда не горит?

Она опешила, опешила и ещё по одной причине: это было совсем не в его характере – задавать вопрос, ответ на который она знать не могла.Тут проскальзывала какая-то театральность, совершенно не свойственная ни ему, ни ей, казалось в первый момент, что он шутит, но нет, голос его был совершенно серьёзен и даже печален…

Она покачала головой.

Всё ещё сжимая её руку, он повернулся лицом к озеру и тихо, подбирая слова, стал рассказывать:

– Есть легенда – но многие уверены, что она правдива, – как давным-давно, когда люди ещё не знали, где находится конец земли, на этом острове жил старик. Он был смотрителем маяка и каждый вечер должен был зажигать на нём огонь. Старик добросовестно исполнял свои обязанности, и каждую ночь маяк озарял окружающую тьму, пробивался сквозь туман и напоминал людям на берегу, что на острове, а значит – и во всей долине, царят порядок и покой.

Так продолжалось много лет. Но ни одного корабля не проходило по глади озера, ни одна лодка, кроме лодки самого старика, не возмущала его незыблемого спокойствия. И однажды, туманной осенней ночью, старик не зажёг маяк. Может быть, у него был тяжёлый день, и он уснул, не в силах бороться с усталостью, а может быть, впервые за все эти годы он усомнился в нужности своего дела. Так или иначе, но в ту ночь свет над озером не горел, и обеспокоенные жители близлежащих деревушек спрашивали друг друга, не случилось ли что со стариком; но так как узнать это было невозможно, решили дожидаться утра и не думать о плохом.

Да, это случилось всего один раз за многие годы. Но судьбе было угодно, чтобы именно в эту ночь в долину приехал сын старика. Они уже много лет были в ссоре и не видели друг друга. Сын бы никогда и не навестил отца, если б ему не довелось влюбиться в одну девушку и попросить её руки. Теперь он нуждался в отцовском благословении. Он знал, что, несмотря на все разногласия, отец очень любит его и не откажется благословить этот брак.

Молодой человек очень спешил, в городе его ждала невеста, ему не терпелось вернуться к ней. Он даже и думать не хотел оставаться тут до утра. На берегу не было ни одной лодки, но он сумел отыскать в каком-то старом сарае ещё более старый бот и, вопреки всем увещеваниям, отплыл на нём в сторону острова. Бот протекал, но плыть было не так далеко, и если бы свет в ту ночь горел…

Но свет не горел. Сгущался туман, и юноша, всё натужнее работавший вёслами и всё больше устававший, начал сбиваться спути. Течь усилилась, он уже не успевал вычерпывать воду. Медленно, но с роковой неизбежностью, бот погружался на дно. Всю жизнь проведший в городе, на равнине, молодой человек совсем не умел плавать. Он кричал, звал на помощь, но даже если бы кто-нибудь услышал его сквозь туман, спасти несчастного было уже нельзя. На следующий день тело его нашли под причалом…

Когда старик узнал, что его сын погиб, и виноват в этом был он сам, его старое сердце не выдержало. Рвя на себе волосы, он поднялся на маяк и кинулся вниз головой на камни…

– С тех пор, – закончил он свой рассказ, – в память о той ночи никто и никогда не зажигает на маяке свет.

Может быть, ни разу в своей жизни он не говорил так много. Он держал её за руку, его губы ещё беззвучно шевелились, будто досказывая историю, рассеявшийся наконец туман полностью открыл маяк. И в этот момент она ощутила, насколько он важен для неё – вот такой, неожиданный, так редко, но так необходимо неожиданный.

– Это чудесная история, – прошептала она.

– Страшная, – ответил он.

Больше они не промолвили ни слова. Молча просидели они на причале до самого ленча, молча завтракали в маленькой светлой столовой, молча, держась за руку, гуляли по густой траве на лугу, вдыхая не замечаемый им волшебный аромат. Слова были не нужны – и в то же самое время, именно сегодня, именно в эти часы ей хотелось бы рассказать ему всё, до последней капли, всё, что он знал и не знал (хотя разве могло быть что-то, чего он не знал?), рассказать навсегда, на всю оставшуюся жизнь, а потом уже по-настоящему замолчать и только смотреть, смотреть и слушать…

А вечером, после ужина, когда он, как обычно, читал газету, она вышла на причал. Впервые за все эти годы она не осталась с ним в вечерней столовой. Какая-то мысль томила её, какая-то смутная идея.

Вода тихо шелестела под сваями. Смеркалось, очертания берегов становились расплывчатыми. Зажигались редкие огни, и вся долина, вплоть до верхушек самых дальних гор, погружалась в сон…

– Лодка? Вы говорите, лодка, мадам? – голос хозяина был по обыкновению бесстрастен, но широкие, с прожилками, глаза выдавали удивление.

– Да-да, именно так! Должна же здесь быть хоть одна лодка.

– Но, мадам, мы никогда не держали их…

– Не может быть, чтобы ни у кого тут не нашлось лодки!

Нашлась. Потёртая, старая, очевидно давно не используемая, на зато с вёслами и без течей – именно то, что она искала. Под изумлённые возгласы нескольких местных жителей она оттолкнулась от берега и поплыла в темноту. Она сама не вполне понимала, зачем делает это и что собирается делать дальше. Она поддалась какому-то внутреннему голосу, звавшему её вперёд, голосу, которому она не в силах была противиться.

Он не вышел на причал, хотя слышал, несомненно, необычайный шум. Это было к лучшему, да и он очень – даже, наверное, слишком – доверял ей. Но сейчас ей нужно было именно такое, безоговорочное доверие…

Несколько минут она гребла, сосредоточившись на этих простых, с непривычки дававшихся, однако, нелегко, движениях. Постепенно огни домика стали тускнеть и вскоре совсем пропали, окутанные ночным туманом. Её окружала почти непроглядная тёмная пелена, сквозь которую лишь по наитию можно было определить расположение маяка.

Да, она плыла к маяку – и в то же время не плыла к нему. Она не знала, зачем ей плыть к нему, она была уверена, что не сможет доплыть, но всё-таки продолжала грести. И лишь когда руки окончательно обессилили, а плечи мучительно заныли, она отпустила вёсла, легла на дно и замерла, глядя широко раскрытыми глазами в небо. Неба, конечно, не было, ни одной звезды нельзя было рассмотреть сквозь туман, но она всё равно не закрывала глаз.

Вода еле слышно плескалась о борт лодки. Становилось всё холоднее, ночь сгущалась. Она лежала неподвижно, ничего не видя вокруг, не видя даже своих рук. Она знала, что, когда она вернётся, они снова будут вместе, неразлучные и счастливые, они снова будут ходить по траве, взбираться на склоны гор, смеяться новому дню и молчать, блаженно молчать от ощущения полноты жизни и ненужности слов… Она знала, что так будет, но именно потому и не двигалась с места. Потому что здесь, в темноте, в непроглядной темноте и такой тяжёлой, давящей темноте, она всё это ясно понимала. Понимала, насколько важен для неё этот человек, как вся её жизнь зависит от него. А ещё – и она даже не задумывалась над тем, насколько это странно, – она понимала того юношу, который отказался дожидаться утра, который поплыл к своему отцу посреди ночи, чтобы получить благословение на любовь и счастье. Ей не нужно было благословения, поэтому она и не доплыла до маяка… хотя, конечно, он тоже не доплыл. Но у неё была возможность повернуть назад.

Когда она вернётся, всё будет по-старому. И никакое новое не могло бы быть лучше этого старого. Когда она вернётся… или если?

Проходила ночь.