Двое танцевали на сцене.

За разбросанными по залу столиками сидели немногочисленные посетители. Был тот час, когда ночь ещё не вступила в свои права, а лишь нехотя, зажигая то там, то тут фонари проспекта, спускается с неба, растекается по крышам и гулко отдаётся в сердцах звоном далёких церквей. Музыка играла ещё протяжно, с неохотцей, в глазах гуляк не светился ещё огонёк предвкушения, официанты пока не сбивались с ног, и шампанское, воткнутое в самую сердцевину огромных чанов со льдом, ещё только готовилось ударить пенным фонтаном под потолок. Бесснежная зима время от времени врывалась морозным вихрем сквозь распахивающиеся двери, облетала, иссякая, весь зал, и, растерявшаяся, исчезала среди листьев огромных величавых пальм. Люстры горели розоватым светом, на столах кое-где мерцали точки свечей. Двое танцевали на сцене.

Не разыгравшиеся ещё музыканты фальшивили и сбивались с такта, кастаньеты стучали то слишком громко, то словно умирали, зрителей почти вовсе не было, но для них все эти мелочи не значили ровным счётом ничего. Они танцевали, отдаваясь вихрю движения, идеальная пара, красно-чёрное домино, пасодобль – страстный, бескомпромиссный, без пауз, без остановок, сгусток энергии, далёкая жаркая страна, ожившая в сплетении их фигур. Её платье цвета крови развевалось симметрией лепестков, его уверенные, безжалостные руки тореадора роняли её почти до самой земли, подхватывали, поворачивали, отпускали, она была плащом, тряпкой, послушным орудием, но – орудием, магией, без которой он бы был беспомощен, один на один с разъярённым быком. Радугой переливались его плечи, отточенные, годами отработанные движения разрывали воздух, он творил, побеждал, кидался вперёд, добивал и под конец, выставив вперёд ногу, прижал партнёршу к себе – защиту и рабыню, пронзил её взглядом, вскинул голову и замер, тяжело дыша, весь отдавшийся и свободный.

Обернувшись, она окинула взглядом ресторан. Зрители реагировали вяло, и это её немного задело. Разве стоило выкладываться ради этих обывателей? Что понимают они в искусстве, в танцах? Разве отличат они пасодобль от танго? Он должен был бы это видеть, ему не стоило унижаться, демонстрируя свой талант, всё своё великолепие здесь, среди нечутких и приземлённых людей. Он достоин гораздо большего, у него прирождённый талант, и...

Нет, это всё-таки было невыносимо! Она с силой сжала ножку бокала, который держала в руке, так что побелели пальцы, а кожа, будто предчувствуя режущую боль колотого стекла, покрылась мелкими капельками пота. Сколько раз она зарекалась присутствовать на его выступлениях! И всё-таки каждый раз, вопреки себе, вопреки голосу разума, она ехала вместе с ним: спокойная, подчёркнуто деловитая, казавшаяся совершенно равнодушной – о, если бы кто-нибудь знал, чего стоило ей это равнодушие! – и снова окуналась в это холодное, беспощадное пламя, игравшее в её душе. Танцоры раскланивались, срывая немногочисленные аплодисменты. Она пристально, не мигая смотрела на него, ловила его взор, сумрачный, пронзающий, как и всегда после исполнения, вбирала каждую мелочь, каждое мимолётное движение на его лице. Он держал партнёршу за руку. Слишком долго держал, это совсем не было необходимым. Танец давно закончился, они сыграли свои роли, то был театр, игра, теперь же они вернулись к жизни, к настоящей жизни, в которой были друг для друга никем, в которой у него была она, к жизни определённой, законной, где сражаться приходится только против самих себя.

Какое всё-таки отвратительное слово – партнёры. Всегда рождает определённые мысли, и никуда от этого не денешься. Он наконец отпустил её руку. Первая часть выступления окончилась, наступал перерыв, однако вскоре – через каких-нибудь два часа – они снова будут танцевать на этой сцене, снова сольются в едином порыве движения и борьбы. Она поджала губы. Двое приближались к ней, он улыбался, улыбался счастливой, безмятежной улыбкой, он был красив в своей беззаботности, он дарил свою улыбку всему вокруг, всему миру, он шёл к ней, он хотел поделиться с ней радостью, они были всё ближе. Она вонзила ложку в податливую желтоватую мякоть папайи, принесённой официантом. Зачем, зачем она только не осталась дома!

– Ну вот и мы, – он обнял её за плечи, прикоснулся губами к щеке, жар его раскрепощённого тела обдал её обнажённую шею.

– Отличное выступление! – воскликнула она. – Вы такие молодцы.

Это прозвучало совсем не так, как должно было бы. Дурацкая ситуация. Им не следовало подходить.

– Спасибо, я так рада, что вы оценили, – прощебетала женщина в красном. – Это наш лучший пасодобль, нам непременно, непременно надо будет выступить на январском фестивале и...

Дальше она уже не слушала. Бог ты мой, неужели можно быть такой глупой? Разве можно поверить, что это та самая танцовщица, несколько минут назад превращавшая сцену в корриду? Как же всё-таки преображает людей обыденная жизнь! Насколько пуста она, насколько легкомысленна, насколько... красива и молода. Нет, нельзя даже думать об этом! Это ничего, ровным счётом ничего не значит...

Они остались вдвоём, красное полотнище испарилось за ширмами импровизированной гримёрки. Она рассеянно тыкала ложечкой в папайю, краем глаза отмечая: тяжёлое дыхание, сильные руки, неподвижно лежавшие на скатерти, и взгляд, его тяжёлый, проникающий взгляд, неподвижно остановившийся на ней. Он любил её. Он любил её страстно, с сумасшедшей отдачей, любил сильнее танцев, сильнее всего на свете – именно её. Он редко говорил об этом, его искусством был язык тела, а не слов. Но она знала, о, как же хорошо она знала, что эта любовь – настоящая, такую нельзя придумать. Он был её мужем, он был её миром. Без него ничего не имело смысла...

– Ты устал, – она протянула руку и погладила его по тёмным, жёстким от бриллиантина волосам.

Он взял её руку и приложил к губам.

– Да, мы много работаем, – сказал он. – Для неё это шанс.

– Для неё... Но ведь ты... Тебе же не нужен шанс? Ты всё всем давно доказал?

В голосе её звучала неуверенность. Нет, не в своих словах – в его ответе. Он никогда не останавливался на достигнутом, не мог жить без целей, ей нравилось это, всегда нравилось, но

сейчас она очень хотела, чтобы он с ней согласился.

– Людям ничего не докажешь, – просто ответил тореадор. И добавил, ласково смотря на неё: – Тебе не стоит сидеть здесь до утра.

Он всё понимал, всё видел. И он был прав – ей совсем не стоило здесь оставаться. Она осталась.

Посреди ночи, когда нестройный гул полутрезвых голосов стал больно бить по ушам, когда музыка, выкипая, стала металлической и крикливой, она покинула зал. Запершись в туалете, она несколько раз зачерпнула полные ладони холодной воды, окунула лицо. Болела голова. Вода обжигала, всё тело наливалось усталостью, не хотелось ни о чём думать, ничего делать. Быть женщиной так сложно. Время безжалостно, оно летит всё быстрее, и каждый месяц, каждая неделя оставляет свой, сперва незаметный, а затем всё больше и больше бросающийся в глаза след: на лбу, на щеках, в уголках глаз, в волосах. Она ненавидела время. Для мужчины, о, для мужчины годы – лишь повод для шуток, он и не заметит, как подкрадётся старость. Вокруг него всегда достаточно молодых женщин, чтобы не замечать стремительный бег жизни. А для неё... для неё каждый день был маленьким поражением.

Но нет! Она пристально посмотрела на своё отражение в зеркале. Она не намерена сдаваться. Он принадлежал ей, ей одной, только её рука могла обнимать его за шею, только она могла целовать его губы, никто другой, никакая другая женщина не имела на него ни малейшего права. Она готова была отдать за него жизнь. Готов ли был он? Совсем другой – совсем не такой, как она. Никогда не ревновал, доверял ей полностью во всём. Но она так не могла, это было превыше её сил. Сколько раз пыталась затушить она этот ледяной огонь внутри, сколько сил ей стоила борьба с самой собой, и всё было напрасно. Мир отнимал у неё мужа – она противостояла всему миру, она не могла позволить, чтобы человек, над предложением которого она думала два года, мог когда-нибудь покинуть её... А эта женщина, эта красная тряпка...

Под утро, когда яркие пятна фонарей начали мутно расплываться в дрожащем воздухе, когда редкие, быстро терявшиеся на асфальте серые снежинки закружились с неба, они наконец покинули ресторан. Отдавший все силы, почти полумёртвый, он опрокинулся на пассажирское сиденье и сразу заснул. Она медленно вела машину, пустынные улицы замерли в полном оцепенении, дворники тихо шуршали по ветровому стеклу. Замёрзшие руки плохо держали руль. Он был с ней, она везла его в их дом, чтобы укрыть от всего мира, от всех опасностей и соблазнов, которые были там – среди легкомысленных людей и весёлой музыки. Они были вместе.

Дома, когда он, едва дойдя до постели, погрузился в глубокий, освежающий сон, она открыла шкаф и из самого дальнего уголка верхней полки достала конверт. Это был её тайник, её тайна, которую она не открывала никому, даже мужу. Здесь хранились их фотографии, старые, давние уже фотографии, здесь были его любовные письма, которые он когда-то писал ей, и стихотворение, сочинённое ею по случаю одной из годовщин. Она не стала включать свет. При колеблющемся, неверном свете зажённой свечи она сидела за столом кабинета и рассматривала лица – их лица, такие молодые, казавшиеся теперь такими ненастоящими лица, светившиеся счастьем и предвкушением будущего. Фотограф запечатлел их при выходе из церкви, она была в строгом кремового цвета платье, он стоял рядом, падал крупный, красивый снег, столь неожиданный в апреле. Впереди была жизнь. Она и сейчас была впереди, с тех пор почти ничего не изменилось, они любили друг друга, но всё же... В это счастье, такое устроенное, такое понятное счастье с каждым днём всё сильнее вгрызалось ощущение потери. Она боялась этой потери, боялась больше всего на свете – и поэтому ревновала, ревновала безудержно, бессмысленно, мучила себя и его, но не могла остановиться. Откуда это бралось? Почему любовь порождала – раз за разом – такие чудовища? Разве заслуживал он, лучший мужчина на земле, такие испытания?

У неё не было ответов. Она не любила их искать. Перед ней лежали её стихи. "Мы прошли все пути, все дороги, все сцены, – медленно шептала она, пробегая глазами строчки. – Мы такие, как есть, и не стоит роптать..." Она написала это семь лет назад, в минуту слабости, когда решение, главное в её жизни решение, невозможно, казалось, было принять. Нет, они прошли не все сцены, конечно, каким бы сильным ни было её желание завершить путешествие. Люди не меняются – и она вряд ли смогла бы себя изменить. Слишком сильно сжимала она в руках своё счастье, их счастье. Дорога извивалась, поднималась вверх. Занимался рассвет, гасли первые звёзды. Свеча оплывала, воск медленно стекал на разложенные по столу листы. За стеной тихо дышал во сне тореадор, её супруг. Ничего не могло быть проще этого раннего утра.

Вскоре зимнее солнце пробилось сквозь тучи, его лучи осветили комнату, и она не заметила, как потухла, догорев, свеча.